| ПРЕДЫДУЩАЯ ГЛАВА | СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА |
Глава 35. Шейндл на корабле
Только через три дня Шейндл познакомилась с парой, которая была назначена ее попечителями. В течение первых трех дней она лежала на узкой полке в каюте, в лихорадке и беспамятстве. Шаткий кораблик раскачивался на волнах, как пьяница после вечеринки, и Шейндл ощущала, как все ее внутренности переворачиваются. Там была медсестра в белом халате, которая каждые несколько часов смачивала губы девочки водой и меняла примочки на пылающем лбу. Шейндл порой просыпалась и слышала шум разбивающихся о борт корабля волн. Этот звук наполнял ее ужасом.
Через три дня девочка смогла сесть. Каюта была душной и переполненной народом, и она почувствовала, что еще через секунду остатки кислорода в каюте закончатся, и она упадет, бездыханная, на пол. Через силу Шейндл подползла к узкой лесенке, и стала подниматься. Ступенька, еще ступенька… Порыв свежего ветра заставил ее задрожать. В конце концов, она добралась до палубы, и села на деревянную скамью, стоявшую у маленького столика. На палубе сидели, стояли и прогуливались люди – множество людей. Смесь языков, много знакомых звуков – идиш, польский, русский и даже иврит. Шейндл искала глазами кого-нибудь знакомого.
Ей пообещали, что кто-то будет сопровождать ее на корабле и дальше – в Земле Израиля.
Ей дадут необходимые объяснения и помогут устроиться в кибуц вместе со своими ровесниками. Их фамилия Шпирер, а женщину зовут Голда. Где она? Как она выглядит? Почему она не подходит к Шейндл? Девочка обратила внимание, что ее окутывает безразличие, и все чувства притуплены. С тех пор, как корабль поднял якорь, ничего более ужасного произойти не может. Мысли о маме и Либи полностью сокрушили ее дух. Нужно прекратить скучать, закрыть на замок чувства и совесть, и перестать думать. Это вообще реально?
Неожиданно на ее плечо опустилась мягкая рука.
– Здравствуй, Шейндл, ты здесь?
Шейндл повернула голову и на мгновение отпрянула. Перед ней стояла высокая женщина, не старая, но и не молодая. Короткая стрижка и улыбающиеся глаза:
– Я – Голда.
За ней стоял мужчина, тоже высокий и крепкий. На его голове была светлая кепка, а руки он держал за спиной. Шейндл почувствовала себя неудобно, сидя на скамье, и попыталась встать, но Голда мягко посадила ее обратно:
– Ты что, деточка, ты еще очень слабая. Мы уже боялись, что не одолеешь болезнь. Видеть тебя здесь, на палубе – это настоящее чудо. Как ты себя чувствуешь?
Шейндл ощутила, как ее щеки покрываются румянцем. Все-таки кто-то о ней заботится!
– Слава Б-гу, лучше.
Голда села за стол, с другой стороны. Цви, так звали ее мужа, сел рядом с ней. Голда взяла руку девочки в свои ладони:
– Твои руки всегда были такими худенькими?
Шейндл смущенно опустила глаза. Вопрос был слишком прямым. Голда поняла свою ошибку слишком поздно.
– Ну, это наверняка из-за морской болезни. Ничего, я принесу тебе здоровую пищу, и через день-два ты уже не будешь такой бледной и тощей!
Господин Шпирер вызвался сделать это вместо нее. Он пошел на кухню, а Голда сидела и внимательно разглядывала Шейндл. Помолчав, она сказала:
– Знаешь, я ведь уехала в Палестину точно так же, как и ты. Одна. Без семьи и без поддержки. Мой отец надорвал одежду в знак траура, а мать слегла в постель – и больше не встала.
Лицо Голды осталось каменным. Шейндл искала в ее глазах сожаление или боль, горечь или хотя бы задумчивость – и не нашла ничего.
– Это только одна из множества жертв, которые я принесла ради нашей родины. Наша страна зовет нас к себе, но если мы будем слишком эмоциональны – мы продолжим безнадежно прозябать в темном галуте, не видя никакого просвета.
Шейндл молча смотрела на Голду. Может, я и вправду слишком чувствительная? Почему я не могу все забыть, и начать сначала? Земля Израиля зовет нас. Так говорит Голда, и глаза ее выглядят взрослыми и понимающими. Она не молоденькая увлекающаяся девочка, и все равно, она считает, что это не ошибка. Может, на самом деле, слова учительницы Ханы – это лишь красивый мираж?
Голда тоже замолчала. Лишь ее пальцы, которые продолжали держать ладонь Шейндл, гладили “такие худенькие руки”. Голова Шейндл была полна вопросов: кто ты такая, Голда? Почему ты была в Европе, и куда ты направляешься? Кто рассказал тебе обо мне, и зачем? Куда я пойду отсюда, и когда? Но пока что произошло нечто, что привлекло внимание девочки: Цви, муж Голды, подошел к столу, за которым они сидели. В руках у него был кусок черного хлеба и стакан, до половины наполненный молоком.
Голда громко удивилась:
– Молоко? Как ты его достал?
Цви довольно усмехнулся:
– Вот, достал, ты же видишь!
Он поставил стакан на стол, постелил платок и положил на него хлеб. Шейндл была ужасно голодна, у нее не было сил и думать об омовении рук. Она нашла себе оправдание очень легко: она еще больна, так что ей можно…
Она тихо произнесла благословение и начала молча кушать. Шпиреры тихо разговаривали. Шейндл отвела взгляд. Казалось, они серьезно обсуждают какую-то проблему, которая только что возникла. Через минуту, не бросив Шейндл ни слова, они поднялись и отошли в сторону. Облокотившись на железные перила палубы, они вели оживленный, даже, скорее, взволнованный разговор. У Шейндл, которая поодаль и наблюдала за ними, создалось впечатление, что речь идет о ней.
Так оно и было.
Это путешествие на корабле было одним из многих, которые провели супруги Шпирер в своей жизни. Оба они были активными членами движения “Халуц”, и вкладывали много сил и энергии в укрепление движения и расширение его рядов. Пока не родилась Зива.
Когда она родилась, родители думали о свете и сиянии[1], они уже мысленно видели, как она растет и собирает цветы на широких полях кибуца. Но реальность была другой.
Когда Зива немного подросла, оказалось, что она больна рахитом. Ее ножки были кривыми и слабыми, и в Палестине 20-х годов не было врача, которому удалось бы помочь малышке. Зива росла, постепенно привыкая ходить на костылях. Переставлять их аккуратно и осторожно, и продвигаться с их помощью, шаг за шагом, раздражающе медленно. Еще через несколько лет Зива превратилась в капризную, вечно недовольную девочку.
Цви и Голда были вынуждены менять нянек одну за другой. Все они приходили, полные желания и любви, стремясь завоевать сердце Зивы и кошелек ее родителей, но быстро убеждались, что Зива сильнее. Это было почти безнадежно. Голда чувствовала, что она больше не выдерживает этого ребенка и бесконечные хлопоты, связанные с ней. Снаружи ей подмигивали большие задачи, полные яркого света, энергичной деятельности и известности. Были собрания, комитеты, заседания, идеи… Каждый раз, когда очередная нянька заявляла, что она увольняется, Голду наполнял гнев и беспомощность.
Каждый раз, когда это происходило, Зива смотрела своими большими глазами на мать и ее ярость, мысленно грустно улыбаясь очередной победе: “Я знаю, мама, что я тебе не нужна. Но я сделаю все, чтобы ты хотя бы иногда вспоминала обо мне!”
Последняя поездка по польским деревушкам была скорее бегством, чем настоящим делом. Чем более печальными были глаза Зивы, тем сильнее в сердцах Цви и Голды разрастались боль, досада и беспомощность. Ведь совесть – это неугасимый огонь в сердце человека. Она не дает покоя, и чем больше ее игнорируешь, тем больше разгорается внутренний костер, который жжет, как настоящий огонь, и гонится за человеком, как тень.
Добросердечные друзья согласились принять Зиву на время поездки. Но оба знали, что, когда вернутся, им придется искать решение получше.
Шейндл уже давно закончила свой небольшой завтрак, а они все еще обсуждали свою новую идею, которая зародилась у обоих одновременно.
- Зив на иврите означает “сияние”. ↑
| ПРЕДЫДУЩАЯ ГЛАВА | СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА |
