21 – Пробуждение – часть 2

За что? За что?…За что, говорится, удостоились евреи исхода из Египта? За то, что не изменили они своих имен, своей одежды и своего языка. И за то, что сумели сохранить свои святые тайны. Имя, одежда, язык. Не бывает имен у животных. Есть у них только клички. Нет у животных одежды. Есть только шкура, да шерсть. Нет языка. Есть сигналы. В тупых рабов, в животных пытались превратить евреев египтяне. Втоптать в грязь, сравнять с землей и глиной. Но не изменили евреи своей уникальной, человеческой сущности – своим именам, своей одежде, языку – столь разительно отличным от породы египтян. Сумели сохранить свою священную тайну – человеческий облик, хранимый, несмотря ни на что. Всегда и везде. И в Пасхальную ночь мы обмакиваем горькую зелень в сладкий харосет – символ той самой глины, в которую хотели нас втоптать.

Имя. Одежда. Язык. Зеркало и маска. Обнажение сути и ее сокрытие. Какой уродливой душонкой могут обладать Елены, Изабеллы и Венеры! Сколько разврата, лицемерия, порока может скрываться под паранджой! Как часто «я тебя люблю» несет в себе вопрос «а что мне от этого будет?» И как же трудно не изменить себе и сохранить незапятнанными все внешние оболочки своей божественной души. Гармонию одежды, языка, имени. Цельность своего «я»…

Сонины познания в идише ограничивались парой-тройкой фраз.  «Гевалт!», «Азохен вей», «Их вил эссен/шлофен/тринкен/шпацирен»[1] и «аицен паровоз»[2]. Вот, пожалуй, и весь словарный запас. «Достаточный для первой поры замужества», шутила мама. О существовании ладино Соня и не догадывалась. Правда, довольно бойко разговаривала на современном иврите. Да только можно ли назвать это знанием святого языка? По этому вопросу Соня так и не пришла к однозначному, собственному мнению, а с Михоэлем они эту тему как-то и не затрагивали. Интересно, что бы он сказал по этому поводу?

Что такое «еврейская национальная одежда» Соня тоже плохо себе представляла. Почему-то в голову сразу пришли школьные воспоминания: одноклассницы Таня и Вика (вроде бы с ними тогда еще был Толя, или это ей только кажется?) листают на перемене классный журнал. Как же они до него безнаказанно добрались? Ну, да, конечно! Вика была старостой класса, Таня – «ответственной за учебу», в чьи «обязанности» входило переписывать оценки из журнала в дневники. (Интересно, бывали ли такие должности и в других школах? Надо будет спросить у Михоэля). Ну, а Толя – да, да, он там точно был! Потому что там, где была Таня, непременно был и Толя. Тем более, что в тот день он, к тому же, был дежурным.

«Ребята! Вы представляете себе! – Танин голос, казалось вот-вот возьмет верхнее «си» второй октавы – А Мошевицкая-то, оказывается, совсем не русская!». Сонечка не успела сообразить, втянуть ли ей голову в плечи или гордо ее поднять, а Таня победоносно продолжала: «Она – европейка!» В графе национальность гордо красовались три буквы – е, в и р. И точка.

Почему-то эти три буквы с точкой приходили Соне на ум при виде дресс-кода религиозных евреев – строгого черного костюма, белой рубашки и обязательной шляпы. («Ты ее носишь специально, чтобы никто не догадался о наличии кипы?» съязвила она Михоэлю на их первой встрече, словно желая отомстить «этому фанатику» за то, что тот посмел очаровать ее с первых секунд их беседы). Или, может, можно назвать «еврейской» традиционную одежду польской шляхты, нетрадиционно окрашенную в черный цвет?

И если подобные сомнения одолевали Соню в отношении мужской моды, то в вопросе, что такое «национальный женский костюм» – тут уж Соня окончательно терялась в догадках. Михоэль любил говорить, что национальная черта еврейской одежды, особенно женской – скромность.

Что ж, Соня всегда одевалась скромно. Во всяком случае, в рамках канонов того общества, в котором находилась. Родимое пятно на правой коленке не позволяло ей носить шорты и юбки “выше колен”. Пуританское родительское воспитание – оголять плечи. Здравая оценка собственной фигуры – облегающую одежду. Поэтому даже на выпускной вечер в школе она пришла в атласных черных брюках и белой блузке с ма-аленьким декольте и кружевными рукавчиками и, разумеется, никто не пригласил ее на танец. А ровно через год она кружилась в безудержном танце в белоснежном платье своей мечты – расшитом бисером, с кружевами, воланами, шлейфом, занимавшим, по крайней мере, половину женского зала. Мама, подруги детства, сокурсницы, тетя Поля, рабанит Кац, Галина Михайловна, Машка и Лилечка, новообретенные знакомые, дальние родственницы и совсем незнакомые счастливые, радостные лица («этому нужно поучиться: так радоваться счастью совсем чужого человека», промелькнуло в голове у Сони, хотя, может, счастью чужого радоваться и проще, чем счастью того, кого ты, на свою голову, слишком хорошо знаешь, или счастью близкого, с которым ваши установки на счастье кардинально расходятся) – все они слились в едином шуршащем, радужном вихре.

[1] Я хочу есть/спать/пить/гулять

[2] Пыхтит, как паровоз – на «современном иврите»: «биг дил»