Интервью с рабанит Ципорой Харитан, дочерью рава Боруха и рабанит Перл Куперман
Семья Куперман жила в СССР, в городе Ивано-Франковске на Западной Украине – одном из регионов, известных в те времена своим антисемитизмом. Тем не менее, и в то тяжелое время их дом был теплым очагом, домом Торы, погреться в котором приходило множество евреев.
Уважаемая рабанит, расскажите, пожалуйста, о Вашем отце.
В семье моего отца не изменяли имен. Всех детей звали еврейскими именами, и это – в годы сталинских репрессий. У отца было прекрасное общее образование, он окончил Черновицкий университет по специальности математика, работал преподавателем в Институте усовершенствования учителей на Украине. Когда мы приехали в Израиль, он пошел работать в университет на подготовительное отделение и проработал там двадцать лет.
Я думаю, по общим меркам репатриантов он очень быстро устроился на работу – через несколько месяцев после приезда. У него был хороший иврит, и он был одним из первых, кто начал делать переводы религиозной литературы на русский язык: перевел мишну Пиркей авот, написал к ней примечания и приложение с краткой справкой о каждом из танаим (мудрецов мишны), упоминаемых в Пиркей авот. И все это он сделал менее чем за год после нашего приезда! У нас дома не осталось ни одного экземпляра его книги; я нашла ее гораздо позже, будучи уже взрослой, и была просто потрясена огромным багажом знаний, с которыми он приехал из СССР.
Откуда же он получил их?
Папа рассказывал, что он умел молиться, но у деда совершенно не было времени с ним учиться. Когда они оказались в эвакуации в Киргизии, там находились студенты из ешив «Мир» и «Радин», которых выслали сначала в Сибирь, а потом, после освобождения польских евреев из Сибири, сослали на юг, так что там была их целая группа. Моя бабушка пошла к этим ребятам и стала просить, чтобы кто-нибудь из них занимался с ее сыновьями. Сначала они не хотели и слышать об этом – у них не было сомнений, что она – провокатор; но они не знали мою бабушку. Она продолжала ходить, надоедать, взывать к их совести, говорила, что это немыслимо – оставить еврейских детей без учебы…
В итоге нашелся один студент Радинской ешивы, который взялся за это.
Фамилию его я не помню, а звали его Ханан; все годы папа называл его «дядя Ханан». Он выучил с папой все Пятикнижие и дал ему первый толчок в Гемаре. После этого все годы отец искал, с кем бы поучиться – иногда с хабадниками, иногда еще с кем-то, иногда и сам. Последние десять лет папиной жизни, я думаю, были для него самыми счастливыми – он преподавал в Иерусалиме, в учебном заведении «Махон Лев» (где изучают инженерное дело и параллельно – Тору). Изначально его взяли туда преподавать математику, но буквально через считанные месяцы директор сказал, что математиков он найдет еще, а такого замечательного преподавателя Торы – вряд ли. И папа стал преподавать там Тору.
Недавно в разговоре с мужем я выразила восхищение моим папой – тем, что он не пропускал ни одной свадьбы своих учеников, а мне не всегда удается присутствовать на свадьбах учениц, и уж тем более не удается быть во всем, как папа. Муж ответил: «Не волнуйся, ты – хорошая учительница. Но твой папа – он был для них отцом! Отец не может пропустить свадьбу сына!» И ученики относились к нему соответственно – они его просто обожали.
Мама моя родом из семьи не религиозной, но «очень сочувствующей». По израильским понятиям ее назвали бы месоратит – традиционной. Не нужно объяснять, что в СССР даже это требовало настоящего самопожертвования, и было связано с большим риском. Все дети были обрезаны, все женились с хупой, в Песах делали седер и ели мацу. Мамин отец накладывал тфилин и молился. Как в любой еврейской семье того времени, мама получила самое лучшее образование: тоже закончила физико-математический факультет, была учительницей математики.
Однажды я спросила ее: «Как же ты решилась выйти замуж за религиозного еврея?»
Она ответила: «Увлечься твоим отцом было нетрудно, а что до религии – я не очень понимала, на что я иду». Ее отец хорошо понимал и был против, хотя папа сам по себе ему очень нравился. А у бабушки – маминой мамы – был глубоко религиозный брат, рав Яаков-Йосеф Альтфедер, который выбрал специальность фотографа, чтобы не работать в Шабат. Он был связан с Хабадом, и я видела упоминания о нем в разной хабадской литературе. И когда мама, пытаясь убедить дедушку, сказала, что, мол, дядя Яаков тоже все соблюдал, дед строго посмотрел на нее и сказал: «Ты равняешься с дядей Яаковом?»
Несмотря на то, что, как я уже сказала, мама не очень понимала, на что идет, выходя замуж за папу, она шла за ним во всем до конца. Папа всегда восхвалял ее словами пророка Ирмияу (2:2): «Так сказал Г-сподь [обращаясь к еврейскому народу, который образно назван «невестой»]: «Помню Я о добродетели юности твоей, о любви твоей, когда была ты невестою, как шла ты за Мною по пустыне, по земле незасеянной”»
Как родители рассказывали вам, детям, о Торе, о заповедях?
Это началось в очень раннем возрасте. Сколько я себя помню, я знала, что есть Всевышний, есть Тора, и что мы соблюдаем ее законы, и что это – тайна, которую никому нельзя рассказывать, потому что все вокруг – против этого.
Как же они добивались того, чтобы вы верили в то, что Тора и ее законы – это истина?
Маленькие дети верят в то, в чем родители искренни. Скажем так: никаких просветительских лекций не было. Папа говорил: «Так делают, и точка». Ребенок очень ясно ощущает, что если родители готовы ради чего-то на большие жертвы, значит, это – абсолютная истина. Сегодня в Израиле, в нашем обществе, религиозный образ жизни не требует слишком больших жертв и не причиняет неудобств. Даже вернуться к вере отцов – и то в каком-то смысле, можно сказать, удобно. Я не хочу, не дай Б-г, задеть кого-нибудь, но очень многим вернувшимся помогали – и морально, и материально, заботились о них. Настоящие испытания – когда надо устраивать детей в учебные заведения и т. д. – начинаются позже; на первом же этапе все очень даже приятно.
У нас в СССР никакого «выигрыша», кроме духовного, разумеется, не было, и я видела, что ради этого «выигрыша» для своих детей родители готовы буквально на все.
Все, что связано с детством и родителями, я вспоминаю с огромной благодарностью. Что было тяжело – это вечный страх: а вдруг о нас узнают? Мы жили в г. Ивано-Франковске, на Западной Украине, и там шла активная борьба с «сектантами». Советская власть так и не смогла до конца покорить Западную Украину; местное нееврейское население ненавидело ее еще больше, чем мы. Постоянно отлавливали религиозных (не только евреев), отбирали у них детей и посылали их в детские дома; в газетах без конца писали об «изуверах», которые «морально калечат своих детей». Опасность лишения родительских прав постоянно висела в воздухе, но мои родители не были готовы поступиться ничем, что касалось Торы и заповедей. Так бывает только тогда, когда люди верят в истину до конца. И тогда уже не нужно никаких лекций.
У Вас при этом было ощущение, что исполнять заповеди тяжело?
Да, было. Но была и «компенсация». Мы с братом недавно обсуждали это и говорили, что когда мы вспоминаем наш субботний стол тех лет – хочется плакать. Несмотря на то, что у папы был, мягко говоря, не самый лучший слух, его пение было чем-то необыкновенным; когда он сидел и распевал субботние песни – пела душа. Кроме того, папа был потрясающим рассказчиком. Он рассказывал о недельной главе, и даже если я это знала – могла слушать снова и снова. Рассказывал он и разные еврейские истории…
Об этом столе мой брат сказал: «Там была Шехина!» Иначе не скажешь… При всем страхе, что соседи услышат или увидят горящие свечи, и нужно было сидеть так, чтобы никто ничего не увидел и не услышал, – субботний стол наш был чем-то потрясающим и незабываемым. Двое наших младших братьев родились гораздо позже: один – за год до приезда в Израиль, а другой – через год после, и когда я однажды спросила старшего брата: «Мы с тобой перенесли в детстве столько травмирующего, а наши младшие братья уже росли, как нормальные люди. Ты хотел бы с ними поменяться?» – он ответил: «Ни за что! Такого детства, как у нас с тобой, не было ни у кого!». И действительно, я не знаю, были ли родители такими людьми по натуре или понимали, что это – единственный способ удержать нас, но они посвящали нам так много времени и сил! Отдавали нам всю душу!
Девочкой я иногда спрашивала: «Мама, а кого ты больше любишь: нас или папу?».
Мама всегда только смеялась и никогда не отвечала. Когда я вышла замуж, я сказала маме: «Я теперь понимаю, как глупо было это спрашивать. Кого женщина может любить больше, чем своего мужа?». А мама ответила: «Подожди, у тебя еще нет детей! Появятся – поймешь, что детей тоже любят больше всего на свете, но только это совсем другая любовь!». Я часто слышу от женщин: «Мне скучно читать детям, скучно строить с ними башни из кубиков, скучно заниматься ими…». Я понимаю, что они несут это в себе из дома, и мне их жаль. Знаю, что может быть совсем по-другому: моей маме было с нами интересно, и мне потом тоже интереснее всего на свете было общаться с детьми. Это – уникальный подарок, который я получила.
С другой стороны, детей нужно учить тому, чтобы они умели также давать другим, а не только получать. Моя мама долгие годы болела, и мне, как единственной дочери, приходилось немало помогать ей в ведении хозяйства и т. п. Меня это многому научило.
Как решались проблемы с соблюдением Шабата, когда в школе были какие-то мероприятия, поездки и т. п.?
О поездках не могло быть и речи.
Вы чувствовали, что Вас в чем-то ограничивают, был внутренний протест?
Я расскажу одну историю, которую, я думаю, и родители мои не знают.
Хотя, может быть, я и рассказала ее маме через много лет. Это было в 1967 году, сразу после Шестидневной войны. Мне тогда как раз исполнилось девять лет. Я хорошо помню, когда это было: у папиных родителей уже было разрешение на выезд. Когда началась Шестидневная война, их внезапно поставили перед выбором: или уехать в течение сорока восьми часов, или они теряют право на выезд. Поскольку ранее мы думали, что они будут собираться достаточно долго, нас с братом отправили к маминым родителям на все лето. Итак, папины родители уехали очень быстро (и очень тяжело: это было в канун Шабата; бабушка отказывалась ехать в Шабат в поезде, и дед с папиной сестрой буквально втащили ее в вагон… и еще много чего было…) Так вот, поскольку они уехали гораздо быстрее намеченного, у родителей осталось несколько свободных недель – вдвоем, без детей. И они устроили себе поездку по СССР.
Мы же, как сказано, в это время были у бабушки с дедушкой с маминой стороны. Их семья в Орджоникидзе жила вся вместе. Мамин дед считал, что единственный способ удержать семью в еврействе – жить вместе, и при этом они с женой должны всеми руководить. Он умер молодым, но до войны мамина бабушка следила, чтобы все невестки ходили в микву, и благодаря этому, как я потом поняла, моя мама родилась бэ-таара (в духовной чистоте), а это очень влияет на душу.
Итак, они жили как один большой семейный клан, и оттуда мама позднее уехала на Украину. Ее очень любили, и когда приезжали в гости мы, ее дети, это был просто праздник для всей семьи. Нас баловали за все время, год или два, прошедших с предыдущего визита.
Молодые (маминого возраста) родственники уже ничего не соблюдали.
И вот однажды они предложили мне поехать с ними на речку. Я точно знала, что это был Шабат, но я была ребенком, всего девять лет – и поехала… И даже ела у тех родственников некошерные пирожки с мясом… Я ничего не рассказала родителям, но потом целый год не могла спать. Каждую ночь я боялась, что это последняя моя ночь: ведь не может быть, чтобы после таких грехов Всевышний оставил меня на земле!
Думаю, что сознательный выбор я сделала через два года. Маме нужно было поехать на все лето в санаторий. Мне было тогда одиннадцать, а брату – семь. Дядя моей мамы должен был приехать и забрать нас. Я сказала, что никуда не поеду, так как стесняюсь ехать с мужчиной в поезде. Сейчас я понимаю, как сильно его обидела. Я ведь росла в такой семье, что никакие дурные мысли мне в голову не приходили, а он, видимо, решил, что я его подозреваю в каких-то нечистых намерениях. Я же, понимая, что могу опять не удержаться и нарушить какую-то заповедь, боялась. Это был момент моего окончательного самостоятельного выбора.
Так что с поездками и прочими развлечениям все было решено.
Мне помнится один тяжелый эпизод, характерный для той поры.
У меня была одна-единственная подруга – такая же еврейская девочка, дочь матери-одиночки, преподавательницы английского языка, из той же интеллигентной среды, что и мы. Конечно, мы очень дружили; нам тогда было по двенадцать лет. Ее мама легла в больницу с язвой желудка, но потом один одноклассник сказал мне, что это не язва, а рак. Я пришла домой и спросила у мамы, и она, расплакавшись, подтвердила, что это правда. Буквально через день мою подружку вызвали в учительскую: мама умерла на операционном столе. Когда она вернулась в класс, она все время просила, чтобы я сидела с ней рядом и держала ее за руку. Я целый день была с ней, а в голове неотвязно звучало одно: «Я даже не могу позвать ее переночевать у нас!». Как я ее позову? У нас крохотная двухкомнатная квартира. В спальне отец молиться не может, только в гостиной. И если она увидит его талит и тфилин… В СССР я никогда не приглашала подруг к нам на ночь и сама ни к кому не ходила ночевать.
У мамы моей подруги был свой домик – крошечный, но свой. И ее хотели усыновить – было ясно, что ради этого домика. В какой-то вечер я слышала, как родители обсуждали этот вопрос: «Ну, может быть, все-таки…». Но на следующий день, когда я спросила маму, она сказала: «Как мы можем? Ты же знаешь, мы хотим уезжать, а ее никто не разрешит нам вывезти. Кроме того, нужно будет ей объяснять, как мы живем, а это очень сложно».
Помню, какое чувство горечи вызвали у меня эти слова: из-за того, что мы соблюдаем заповеди, мы не можем сделать добро?
Когда я рассказала об этом маме, уже будучи взрослой, она открыла мне, что и у нее было однажды такое же ощущение, когда знакомые спросили ее, не может ли она достать мацу их бабушке. А мама с папой, хотя и знали, что бабушке действительно нужна маца, на самих этих знакомых не могли положиться… Вот это – ощущение, что из-за того, что ты религиозный еврей, ты не можешь иногда сделать добро – было очень тяжелым испытанием, гораздо большим, чем отказ от каких-то удовольствий.
И, тем более, что для нас отказ от одних удовольствий все же компенсировался другими: каждую неделю мама куда-то с нами ходила, постоянно покупались новые книги, игры, игрушки; при их учительской зарплате это, как я теперь понимаю, было немало. К тому же все книги, фильмы и т. п. потом обсуждались. (Вообще, недостаточно сунуть ребенку в руки книгу – и пусть читает. Потом ее обязательно надо вместе обсудить.) И при всем этом – у нас была железная дисциплина; нельзя было сдвинуться ни на миллиметр от твердо установленного.
Какие еще у Вас есть воспоминания, связанные с заповедями?
Седер Песах – это было нечто необыкновенное. Кстати, с Песахом у меня связано одно яркое воспоминание. Но сначала я должна сказать, в виде предисловия, что моего брата Шалома отец учил, а меня – нет. По старой традиции отцы учились только с сыновьями, а идеи еврейского образования для девочек, положенные в основу школ «Бейт Яаков», в СССР еще тогда не проникали.
Я завидовала брату. Ведь было настолько ясно, что в этой учебе заключена особая кдуша – святость, и мне тоже очень хотелось.
Помню, как мой брат задал свой первый вопрос: почему в Торе сказано, что, когда праотец Яаков лег спать на Храмовой горе, он положил себе в изголовье камни, собранные в том месте, а когда встал – говорится только об одном камне? Отец показал ему комментарий Раши (который пишет, что камни стали спорить, на какой из них праведник положит голову, и произошло чудо – они соединились в один), и попросил прочитать. Брат начал медленно читать, а отец вышел на кухню и сказал маме с огромной радостью: «Представляешь, он сейчас в первый раз задал тот же самый вопрос, что и Раши!». Брату тогда было шесть или семь лет. В общем, было ясно, что изучение Торы – самое главное на свете. А меня учили только читать на иврите и молиться…
Вернемся к седеру. Обычно, когда нужно было спрашивать: Ма ништана (отрывок «Чем отличается эта ночь?», читаемый обычно детьми), родители проговаривали его слово за словом, а мы повторяли. Когда мы научились читать на иврите, читали уже сами. И вот однажды на седере, когда брат читал уже хорошо, а я – еще нет, я начала медленно читать: «ма ни-ш-та-на…» Читала очень долго, а все сидели и ждали. Когда я, наконец, закончила, брат прочитал после меня быстро-быстро. И я решила, что на следующий день (вне земли Израиля ведь делают два седера подряд) буду читать Ма ништана как следует! Весь следующий день я сидела и зубрила. Вечером, на седере, отец, который не обратил внимания на то, чем я занималась днем, сказал: «Давайте сегодня немножко сократим программу, и пусть только Шалом спросит: Ма ништана!». Я расплакалась. Мама сказала, что я весь день готовилась к этому моменту, и отец сказал мне: «Читай!».
И когда я стала читать – быстро и свободно – чувствовала себя просто королевой!
А вот что отец делал для того, чтобы не работать в праздники. Я знала, что он страдал от сильных конъюнктивитов (воспалений в глазу), и появлялись они у него всегда в самое нужное время… Нам, детям, он объяснял, что это от переживаний, на нервной почве, и только уже здесь, в Израиле, рассказал, что вызывал их специально, занося инфекцию в глаза. Как это надо делать, он научился у своего отца.
У меня же в школе не было проблем с пропуском занятий: я была отличницей, и при этом – очень болезненным ребенком.
Влажный климат вызывал у меня постоянные простуды. И, поскольку я была еще и дочкой двух учителей, никто никогда не проверял, действительно ли я болею.
На осенние праздники папа обычно уезжал с братом в Черновцы – там была возможность молиться в миньяне, и нам с мамой было непросто. С другой стороны, оставаясь с мамой, я получала ее стопроцентное внимание.
Еще я помню, как папа читал Мегилат Эстер: каждый раз – как будто вся эта история происходит прямо сейчас. Дойдя до слов «А Мордехай знал о том, что произошло…» (что Аман получил от царя Ахашвероша разрешение уничтожить евреев), он начинал плакать. По его словам, так же было и с его отцом – они эту историю ощущали живо, всей душой. Мне же, поскольку я не понимала ни слова, чтение казалось таким длинным… Только когда мы приехали в Израиль и я выучила иврит как следует, все изменилось. Помню, как через год, в Пурим, я вдруг поняла, что на самом деле Мегилат Эстер очень короткая. А в наш первый в Израиле Песах мне дали книжку Агады с переводом, и я даже не очень помню, как проходил седер, потому что читала ее, не отрываясь – это было так увлекательно!
Как Вы ощущали там личную связь с Всевышним?
Молитвы из молитвенника меня особо не интересовали – в принципе, только с подросткового возраста человек учится вкладывать душу в молитву. Но просить Всевышнего о чем-нибудь «от себя» – это, конечно, было. Во-первых, даже в годы, когда никакой реальной возможности уехать не было, мы ясно ощущали, что живем здесь временно и когда-нибудь обязательно уедем, – и постоянно молились, чтобы это случилось поскорее. Были и сильные переживания. Я помню, как папа слушал передачи радио Коль Исраэль – мы им тогда верили чуть ли не как самой Торе. Однажды там рассказывали о Суккот – празднике, которого я до приезда в Израиль не видела, ведь в СССР не было никакой возможности ни построить сукку, ни найти арбаа миним (четыре вида растений, нужных для этого праздника)… Я слушала и плакала: «Почему есть дети, у которых нормальная еврейская жизнь, а мы…». Мама ответила мне весьма резким тоном: «Нельзя так думать и говорить! Как Б-г решил – так, и только так хорошо и правильно, и так должно быть! Он лучше знает, что нужно каждому!». Это прозвучало очень сильно.
Последние полтора года в СССР были очень тяжелыми.
Отец решил, что брат не пойдет в советскую школу. Надо сказать, что я уже в пять лет умела читать. Когда я пошла в первый класс и зашла однажды в школьную библиотеку, то просто не поняла, почему мне предлагают книжки, в которых есть одни картинки и коротенькие надписи под ними. Брат же научился читать в четыре года – с моей помощью, и к шести с половиной уже хорошо умел читать; все соседи говорили, что такого умного мальчика надо посылать в школу сейчас, а не ждать еще год. Тем не менее, этот год родители потянули, а потом папа сказал: «Будем говорить, что он уехал к бабушке и там учится», и последние полтора года он вообще не выходил на улицу. Но однажды какая-то соседка увидела его – и на папу донесли. Его директор (который хоть и был формально коммунистом, но тоже ненавидел советскую власть) вызвал его и начал кричать: «Ты что – хочешь, чтобы я из-за тебя в тюрьму сел? Чтобы в течение трех дней все было улажено, иначе я передаю этот донос дальше!». Напряжение в доме было невероятное (хотя детям, конечно, ничего не говорили).
И все-таки выход нашелся. У папы в классе училась дочка профессора-украинца, заведующего отделением одной из местных больниц. Она была очень прилежная, но, мягко говоря, не во всем одинаково способная. По остальным предметам она шла на золотую медаль, но в математике положение было безнадежным. А без золотой медали у нее не было шансов поступить в мединститут; тогда не только у евреев были такие проблемы.
Отец имел репутацию совершенно неподкупного преподавателя, и что-либо нечестное ему никогда не предлагали. Но в этот раз пришлось пойти на компромисс. Договорились, что он даст той девочке на выпускном экзамене шпаргалку, а взамен профессор выпишет моему брату справку, что он серьезно болен. Его даже положили в больницу на два дня. Брат говорил потом, что самым трудным для него было то, что практически ничего нельзя было есть – там было все некошерное (а он вообще любил хорошо поесть). Получив справку, он стал прятаться еще больше: когда к нам кто-то стучал, он убегал в спальню, и только при очень немногих близких знакомых выходил.
Как же он учился эти полтора года?
Во-первых, он читал. Вообще, когда мы задавали отцу какой-то вопрос, он часто отвечал кратко, а на следующий день приносил книжку по этой теме: «Вот, здесь об этом написано подробно». Надо сказать, что я никогда не верила советской антирелигиозной пропаганде, твердившей, что религия – для отсталых и безграмотных стариков. Меня этим никак нельзя было купить, ведь более знающего, развитого и образованного человека, чем мой отец, было не найти. Он знал буквально все, во всяком случае, в моем представлении. Мечтая вырваться из Советского Союза, папа покупал огромное количество книг о разных странах, о путешествиях и путешественниках. Мы читали их – и таким образом учились. Ну а Торе и исполнению заповедей папа обучал брата сам.
У нас дома всегда было очень весело, в большом почете был юмор.
Папа всегда нас учил, что чувство юмора – это, прежде всего, умение смеяться над собой. Я помню, как меня «вылечили» от нытья и плача без причины. Папа сказал, что слезы – это драгоценная вещь и нельзя их проливать просто так. «Собирай их, – говорил он, – и когда наберешь целую бутылочку, куплю тебе большой подарок!». И как только я начинала реветь, говорил: «Подожди минуточку, сейчас принесем бутылку!». Конечно, рев сразу же прекращался.
С нами много играли в разные игры – особенно интеллектуальные, заставляющие серьезно напрягать ум. Я до сих пор прекрасно считаю устно. Как это получилось? Мы шли с папой в школу пешком, по дороге он мне «подкидывал» примеры и объяснял, как считать быстро. И все это происходило так легко, что я даже не чувствовала, что получаю урок математики.
За что родители вас, детей, наказывали? Что для них было принципиально важно?
Дома у нас очень следили за чистотой языка. Когда я слышу грубую речь, меня просто передергивает. Мы были воспитаны так, что сказать неподобающее слово – это что-то невозможное.
Ну и, конечно, заповеди. Когда мне приходилось в школе вынужденно нарушать Шабат – это одно. Но однажды случилось, что я собирала в Шабат какие-то членские взносы, а отец как раз зашел на перемене в наш класс и увидел, что я беру деньги. Он ужасно рассердился: как я могла дотронуться до денег в Шабат? Разве обязательно было делать это именно в Шабат?
И вот что еще очень беспокоило родителей: как можно приучать детей говорить правду, если в условиях Советского Союза поневоле приходилось постоянно обманывать?
Когда человек приучается лгать – это всегда плохо, даже если это была «ложь во спасение». Она ведь в любом случае оставит свой отпечаток в душе ребенка! Нужно было уменьшить и сгладить это отрицательное влияние. Родители выбрали такую тактику. Они говорили: «Наша дочь никогда не обманывает». Даже когда им было совершенно очевидно, что я лгу, они отвечали так: «Раз ты так сказала – значит, это правда». Из-за этого демонстративного доверия говорить неправду было невыносимо стыдно – и дома я этого не делала, кроме самых крайних случаев. Когда я стала взрослой девушкой и, скажем, приходила домой позже обычного, никто никогда не спрашивал, где я задержалась.
Надо сказать, что трое старших детей беспрекословно слушались родителей и прекрасно учились. А вот младший брат, Шмуэль, родившийся уже в Израиле, вел себя, как настоящий «сабра». Родителям было с ним очень непросто. Он и в армии был. Все время общался с хабадниками, и к двадцати годам объездил полмира с посланниками Хабада. Конечно, брат перерос все свои юношеские проблемы, и сегодня он работает в Москве как посланник Хабада в синагоге на Чистых Прудах.
После смерти отца брат рассказал, что однажды случилось с ним в армии.
Он в тот период не признавал никакой дисциплины и даже там натворил что-то такое, что ему не дали отпуск на пятницу и субботу, притом, что в пятницу был праздник Шавуот. Там, где он был, даже миньяна не было. И вот он звонит в четверг отцу и жалуется, как ему плохо. Девяносто девять процентов родителей сказали бы в ответ: сам эту кашу заварил (пошел в армию и прочие его «подвиги») – сам теперь и расхлебывай! Вместо этого папа ответил так: «Я тебя понимаю, это действительно очень тяжело. Много раз, когда я был в таких ситуациях, я понимал, что остался наедине с Всевышним. Только я – и Он. И я молился Ему, чтобы Он дал мне силы пройти это испытание. Попробуй и ты…». Брат сказал, что эти два дня – Шавуот и Шабат – стали для него первым толчком к возвращению в нормальное русло.
А это мы наблюдали своими глазами. У нас в семье всегда благословляли детей перед Шабатом. Когда папа был доволен кем-то из нас по итогам прошедшей недели, он возлагал ему руки на голову, а если нет – убирал руки. Бывало, что отец подолгу не разговаривал с братом, настолько тот его огорчал и сердил. Тем не менее, раз в неделю из любой точки земного шара брат звонил домой, чтобы папа сказал ему благословение по телефону, и бывало, что папа был так сердит на него, что даже не здоровался с ним. Он подходил к телефону, говорил в трубку благословение – и бросал ее. Они даже не говорили друг другу Шабат шалом! Но при всем этом, как бы там ни было – Шмуэль звонил, а папа благословлял его.
Даже наказывая, родители никогда нас не унижали и относились к нам с уважением – как к взрослым людям.
Следующий эпизод показывает это очень хорошо. Мне было тогда лет шестнадцать. Мне захотелось прочесть одну книгу, которая, по папиному мнению, была мне не по возрасту, и он сказал мне об этом. Я была подростком, и мне очень захотелось «проверить» папу. «А что ты можешь сделать, чтобы я не читала ее? – с вызовом спросила я. – Ты уйдешь сейчас на работу, а я возьму и буду читать!» Папа не сказал: «Да как ты смеешь так разговаривать?» и т. п. Он посмотрел на меня и ответил спокойным, очень спокойным тоном: «Ты права. Я не могу заставить тебя делать то, что я считаю нужным. Но я просто говорю тебе, что если ты прочитаешь эту книгу сейчас, она испортит тебе взгляд на жизнь. А когда будешь читать ее в более зрелом возрасте, – получишь настоящее удовольствие». Я даже не пыталась больше открывать эту книгу.
Еще одна характерная черта нашего дома – безграничное гостеприимство.
Я помню, как отец учил меня однажды, что давать лучше, чем получать. У нас целый год жил парень из Закарпатья, которого мой папа готовил к вступительным экзаменам по математике. Отец того парня был человек религиозный, шойхет (резник), так что мы доверяли нашему гостю. В детстве я собирала марки, но в то время даже достать альбом для них было трудно. Дефицит! А этот парень однажды (мне было тогда лет девять-десять) привез мне хороший альбом. Я была просто счастлива. Отец позвал меня и спросил: «Как ты считаешь, не должна ли ты подарить ему что-нибудь в знак благодарности?» Я ответила: «Конечно! Но что я могу, он же взрослый!»
У нас был фотоальбом Праги, где были, среди прочих, фотографии из музея иудаики. В каждый свой приезд наш гость с большим интересом рассматривал его, но с собой взять не мог – папа никому не давал книги на дом. Папа сказал мне: «У меня лежат твои ханукальные деньги. Давай я тебе их дам, ты поедешь в магазин иностранной книги и купишь такой же альбом ему в подарок».
Я купила альбом и вручила его этому парню со словами: «Вот, можешь взять альбом домой, и больше тебе не придется каждый раз просить у папы». Он как раз должен был ехать домой на Шабат; он ответил: «Но ведь твой папа не разрешает брать с собой книги!» Я сказала: «Нет, это твой альбом! Я купила тебе в подарок!» Он посмотрел на полку и увидел, что этот альбом – действительно другой; его лицо просто засияло от счастья! И тогда, еще маленькой девочкой, я поняла, что дарить приятнее, чем получать. Притом папа ведь мог дать мне и из своих денег, но он хотел, чтобы это был по-настоящему мой подарок.
С другой стороны, нас приучали к тому, что выпрашивать и клянчить очень и очень некрасиво.
«Купим тебе, что ты хочешь, – только не надо клянчить!». В связи с этим вспоминаю один свой день рождения; мне тогда исполнилось шесть. Вечером должны были собраться родственники. Мама накрывала на стол, а папа взял нас с братом в парк на аттракционы. Это было что-то необыкновенное. Обычно мы ездили в такие места с мамой, так как отец очень тяжело работал, и вдруг – с папой! Это было воплощением всех детских мечтаний! Мы побывали везде, где только можно: и на карусели, и на качелях, и мультфильмы посмотрели, и побывали в комнате кривых зеркал…
Папа платил за все. И вот мы уже идем обратно, а навстречу – мороженщик. (Здесь нужно оговориться, что «нееврейское молоко» и молочные продукты в Союзе мы ели; родители понимали, что детей лишать этого нельзя. Не знаю только, ел ли сам папа мороженое.)
Я не удержалась и стала выпрашивать: «Папа, купи, купи!» Он грустно вздохнул: «Я хотел тебе купить мороженое в завершение такого замечательного дня. Но раз ты стала клянчить – мороженого не будет». Я даже не заплакала. Очень четко поняла, что сама лишила себя мороженого.
Своих детей я растила так же. У меня никогда не было проблемы пойти с ними в магазин – они всегда знали, что там им просто так ничего не купят, а все сладости они получат в Шабат. Однажды я была с детьми в магазине, и сын (которому было тогда два с половиной) подошел ко мне с пачкой «бисли» и спросил: «Мама, это выброшенные деньги?» Все вокруг рассмеялись. А я ответила: «Да! Положи на место!»
Ныне широко распространено мнение, что нельзя обрывать связи с детьми, которые перестали соблюдать Тору, а надо, напротив, стараться, чтобы они, как и другие дети в семье, чувствовали, что их любят без всяких условий. А наш отец всю жизнь говорил моим братьям: «Если снимете кипу – забудьте мой адрес!» И мы не воспринимали это так, будто нас любят только «с условием». Мы все знали, что для отца вера в Б-га превыше всего и что он бы просто этого не перенес. И вели себя соответствующе.
В заключение хотелось бы еще раз выделить три главных момента в том, чему я научилась у моих родителей.
Первое: то, во что родители верят по-настоящему, в чем они убеждены, полностью передается детям. И наоборот: нельзя требовать от детей того, что ты сам не исполняешь и во что не веришь всей душой. Мы знали: все, что родители требовали от нас, они требовали от самих себя еще строже, гораздо строже, и поэтому у нас не было к ним претензий.
Второе: мы всегда знали, что мы для родителей – главное в жизни. Дети были для них центром всех интересов, а карьера, деньги и т. п. – где-то гораздо дальше. Мама однажды сказала: “Я многого добилась в жизни, но главное – я была хорошей мамой для своих четверых детей”.
И третье: уважение. Всегда, когда папе приходилось проявлять недовольство, наказывать, он спрашивал себя: а как бы я сам чувствовал себя сейчас на месте наказуемого? И к нам, и к своим ученикам он относился не как к «объекту воспитания», а как к личности, имеющей собственное достоинство, и мы всегда чувствовали, что родители относятся к нам с полным уважением. Именно это придавало их словам большой вес, и нам никогда не приходило в голову делать что-то у них за спиной.
Из книги «О воспитании в еврейской традиции»
