«я все более осознавал, что еврейский закон вовсе не такой черно-белый, как мне раньше казалось…»
РАЗУМЕЕТСЯ, БРИТ-МИЛУ нашего второго сына, Давида Лева, мы с Барбарой хотели устроить в еврейской школе, чтобы ученики и их родители тоже смогли принять участие в этой мицве. Все еще потрясенные нашим чудесным и стремительным превращением из унылой бездетной пары в счастливую семью с тремя очаровательными детьми на руках, мы рассматривали брит Давида Лева как особенный праздник и хотели поделиться этой «симхой» со всей школой.
Поэтому легко можно представить себе наше изумление, когда мы узнали, что некоторые родители выразили директору и председателю попечительского совета школы резкий протест по этому поводу; они утверждали, что такого рода церемония является слишком «жестокой и грубой», чтобы к ней можно было привлекать маленьких детей.
Не желая омрачать радостное событие, мы постарались подавить свое раздражение и приписали эти протесты обычному невежеству, царившему, по-видимому, среди большинства членов общины.
Увы, вскоре мне довелось осознать, что в этом отношении наша община не составляет исключения.
В том году, когда Двора перешла в четвертый класс, в школе был организован ученический хор. Энтузиазм отобранных туда детей был столь велик, что с лихвой перекрывал совершенно неизбежный недостаток таланта.
С помощью молодого одаренного руководителя хор быстро освоил обширный репертуар еврейских песен. Его выступления на школьных празднествах и других общинных мероприятиях вызывали умиленные улыбки и порой даже слезы у слушателей. Вскоре хор сделался предметом гордости всей общины. Его выступления пробуждали в евреях куда большее ощущение единства и причастности, чем любые выступления, проповеди, газетные статьи или заседания общинных комитетов.
Будучи активной участницей хора, Двора с нетерпением ждала каждой репетиции и каждого выступления, а я, гордясь своей дочерью, не менее горячо ее в этом поддерживал. Еще когда хор создавался, я проконсультировался у местных раввинов по вопросу о том, допустимо ли совместное пение мальчиков и девочек. Ответы несколько отличались друг от друга, но большинство авторитетов считало, что обсуждаемые в Талмуде проблемы, связанные с «женским голосом» (коль иша), возникают только после того, как его обладательница достигает возраста бат-мицвы, то есть двенадцати лет. Некоторые раввины вообще высказались в том смысле, что девочкам запрещено петь только светские песни; пока они исполняют исключительно религиозные песнопения, никаких возражений против их участия в хоре быть не может.
Тем временем наш хор получал все больше и больше приглашений, и руководителю пришлось даже напечатать что-то вроде расписания концертов.
Когда Двора принесла это расписание домой, я обнаружил, что некоторые концерты назначены на время сфиры — семинедельного периода между праздниками Песах и Шавуот, который вошел в еврейский календарь как период «ограниченного траура». Еврейские источники называют несколько причин, по которым период сфиры должен быть для всего еврейского народа периодом молитв и размышлений, наполненных печалью и раскаянием.
Одна из причин состоит, в частности, в том, что некогда в этот короткий промежуток времени эпидемия унесла сразу десятки тысяч учеников и последователей рабби Акивы, которые так и не научились у него относиться друг к другу с надлежащим уважением.
В более поздние времена на тот же период года пришлись другие трагедии, обрушившиеся на еврейский народ и всякий раз напоминавшие о бренности нашего существования и его подвластности воле Всевышнего.
Все эти древние события породили целый ряд траурных обычаев, связанных со сфирой, — например, запрет подстригать волосы, праздновать свадьбы, а также — в данном случае это меня и смутило — посещать музыкальные представления, в которых участвуют артисты (однако в это время разрешается слушать музыкальные записи).
Поскольку мне было известно, что эти обычаи, давно и повсеместно соблюдавшиеся, уже приобрели статус законов, я не понимал, как мог руководитель хора, религиозный еврей, назначить выступления хора, да еще в сопровождении рояля, именно на эти недели.
Я обратился к нему — верующему еврею, талант которого я высоко ценил — с просьбой разъяснить мне свой взгляд на эту проблему. Он ответил, что раввин, к которому он всегда обращается в спорных случаях, и «чье мнение его обязывает», считает, что концерты, посвященные исключительно религиозной музыке, можно проводить и в периодсфиры. Незнакомое выражение меня удивило.
«Что это значит — раввин, “чье мнение вас обязывает”?» — спросил я.
«Есть один раввин, с которым у меня особенно близкие отношения», — ответил он.
Оказалось, что он познакомился с этим раввином еще во время обучения в ешиве, и с тех пор всякий раз, когда сталкивается с каким-нибудь сложным религиозным вопросом, обращается к нему за консультацией. Он считал его своим реббе и всегда исполняет его советы.
Этот разговор внезапно заставил меня осознать, что у меня, в сущности, никогда не было близкого человека, к которому я мог бы в любой момент обратиться за советом.
Я уже не испытывал того доверия и почтения к местным раввинам, которое питал к ним раньше, и не мог считать их советы достаточно авторитетными, чтобы безоговорочно к ним прислушиваться.
С другой стороны, я все более осознавал, что еврейский закон вовсе не такой черно-белый, как мне раньше казалось. По справедливому замечанию рабби Фрида, в нем много неоднозначных, не поддающихся простому анализу, областей и нюансов. Не имея за плечами настоящего еврейского образования, я пытался плыть в галахическом море на свой собственный страх и риск, без надежной карты и без собственного реббе, который был бы для меня одновременно штурманом, компасом и секстантом. В своем невежестве я иногда не мог даже обнаружить спасительный берег.
Порывшись в памяти, я вспомнил, что однажды, будучи в Балтиморе, познакомился с рабби Моше Хейнеманом, раввином синагоги «Агудат Исраэль», который произвел на меня тогда исключительно глубокое впечатление. Я вспомнил также, что он дает консультации по галахическим вопросам не только членам своей общины, но и посторонним лицам, которые звонят ему из других городов.
Мы с Барбарой тут же решили, что я позвоню рабби Хейнеману и выясню его мнение касательно хора и сфиры.
Выслушав меня, рабби Хейнеман сразу же попросил разъяснений. Он, в частности, хотел узнать, чем чреват для Дворы отказ от участия в этих концертах.
Сославшись на разговор с руководителем хора, я ответил, что в таком случае ей не разрешат вернуться в коллектив, дисциплину и сплоченность которого она нарушила и, возможно, будет нарушать и впредь.
Взвесив все обстоятельства, рабби Хейнеман высказался в том духе, что, хотя он лично считает не вполне уместным проведение концертов во время сфиры, мне не следует предпринимать решительные действия, которые могли бы отделить Двору от школьного коллектива и тем самым затруднить ее жизнь в классе и саму учебу.
С тех пор я стал регулярно названивать рабби Хейнеману, консультируясь с ним по тем или иным неясным вопросам — благо, такие вопросы возникали у меня непрерывно. Был, например, случай, когда Двору пригласили на день рождения к одной из ее соучениц, которая собирались отметить его в некашерной кондитерской.
Рабби Хейнеман разрешил наши сомнения, посоветовав Дворе принять приглашение, но воздержаться от еды в кондитерской.
«В крайнем случае, — сказал он, — пусть она возьмет с собой что-нибудь кошерное из дома, чтобы не чувствовать себя белой вороной в кругу подруг.»
Эти становившиеся все более частыми контакты с рабби Хейнеманом оказали на меня благотворное влияние — я стал менее агрессивным и не столь нетерпимым в отношениях с окружающими.
Тем не менее в политике местного еврейского «истеблишмента» оставалось еще немало такого, что продолжало меня раздражать или огорчать. А поскольку в ту пору главным местом, где я мог излить свои чувства, была для меня моя еженедельная колонка в местной еврейской газете, то недостатка в темах для своих публикаций я никогда не испытывал.
продолжение следует
