2 сивана – йорцайт раббанит Гиты-Леи, жены рава Ицхака Зильбера, зацаль. О великой праведнице – воспоминания ее дочери, раббанит Хавы Куперман:
Часть пятая. Переезд в Израиль
Когда мы приехали в Израиль, маме было 50 лет. Мама была очень преданной нам. Ей было очень важно нас вырастить. К моменту приезда мне было 10 с половиной, но Бенцион и Сара были уже взрослыми, и маме было очень важно помочь им создать свои семьи. Ради этого в Союзе она даже сама пошла в КГБ, чтобы попытаться ускорить выезд. (Причем мама все просчитала: она понимала, что такое пойти в КГБ – это просто сунуться в медвежье логово. Ее могли арестовать на месте. Поэтому она пошла вместе с маленькой Малкой, рассчитывая, что женщину с ребенком вряд ли арестуют сразу же.)
Иврит мама не знала. Она знала идиш и умела читать на идиш и иврите с огласовками, но это и все.
Она могла читать молитвы, биркат а-мазон, но сам язык не знала. Мама пошла в ульпан. Она тогда была психологически в нелегком состоянии, все время беспокоилась, как сможет женить старших детей. Иврит у нее не пошел. «Это как будто взять русский язык, и убрать все гласные. Как можно такое читать?» – говорила она. Она решила, что не будет тратить время и силы на его учебу, а пойдет сразу работать. Мама пошла работать и забросила ульпан.
Но однажды она по какому-то поводу пришла в больницу. И там увидела женщину, около которой непрерывно находился ее сын. Мама разговорилась с ней, и спросила, почему ее сын не отходит от нее. Та ответила, что совершенно не знает иврит, и не в состоянии разговаривать с врачами и медсестрами, так что сыну приходится все время быть рядом, чтобы переводить. Мама вернулась домой и сказала, что это просто невозможно, она не хочет, не дай Б-г, быть обузой для нас, и начала серьезно учить иврит, продолжая в то же время работать.
Когда она начала работать в «Бейт-Яакове», она еще не знала иврит, поэтому если у нее что-то просили, она просила, чтобы ей нарисовали.
Кроме того, мама пошла на какие-то сложные академические курсы, где употреблялось множество специальных терминов, а она ведь еще и разговорный язык не знала. На этих курсах были все нерелегиозные, кроме мамы и матери Ципоры Харитан. В общем, маме было очень тяжело. Нельзя забывать, ей ведь было уже за 50. В таком возрасте язык дается намного труднее. Она очень расстраивалась, что она никогда не выучит иврит, и детям придется везде с ней ходить…
В какой-то момент она, уже в общем-то отчаявшись, стала выписывать газету для начинающих учить иврит, она называлась «Шаар ле-Матхиль». И стала ее потихоньку читать. Потом она купила еще несколько учебников по правописанию и т.п., и вдруг – начала воспринимать язык. Я помню даже первую книгу, которую она прочитала на иврите без огласовок. В итоге мама стала разговаривать на иврите совершенно свободно, спокойно читала – полностью овладела языком.
Единственное, что – она стеснялась писать записки, и старалась избежать этого любыми способами. На русском языке она писала абсолютно грамотно, и не могла вынести того, что на иврите будут орфографические ошибки.
Вообще, мы, как дети, не понимали, насколько маме было тяжело.
Уже после маминой смерти я нашла ее записи, как она учила ТаНаХ. Мы пошли в школу, начали учить еврейские предметы, папа все это знал и раньше, но теперь и мы начали набираться знаний, а мама осталась как бы позади. Так что она тоже начала учиться. Она сидела и читала весь ТаНаХ, делая себе записи: кто воевал с кем и как, сколько было военных с этой стороны, а сколько – с той… У меня есть ее сидур, где она помечала, сколько Теилим она говорит каждый день. Перед свадьбой каждого из нас она ходила сорок дней к Котелю (Стене Плача). Притом, что она тяжело работала, и была уже в возрасте. Когда она все успевала – уму непостижимо!
Я думаю, один из секретов в том, что мама была не только очень энергичным, но и чрезвычайно организованным человеком.
Она рассказывала мне, что каждый вечер перед сном продумывает следующий день детально, со всеми мелочами. Например, если она собиралась готовить обед, она продумывала, какими именно кастрюлями будет пользоваться, чтобы не пришлось мыть лишнее. Она планировала все так, чтобы дела занимали минимальное количество времени.
Кроме того, хотя мама любила читать, и у нее были подруги, с которыми она общалась, у нее не было модного ныне понятия «личной жизни», и «времени для себя». Вся ее жизнь, все ее время были посвящены другим.
Первые годы в Израиле мама работала невероятно тяжело. Она вставала в пять-шесть утра, и шла разносить газеты. Потом, с семи до восьми она работала помощницей продавщицы – это же утренний «час пик» в магазинах. Потом она шла на работу в женский колледж «Бейт-Яаков», где работала лаборантом (это была ее основная работа, о ней – ниже), а после этого – в ешиву «Мир» мыть посуду. По Шаббатам она шла в ешиву, раздавала еду во время трапезы, а после Шаббата мыла там все кастрюли.
Так что в пятницу я должна была полностью убрать дом, испечь пироги и т.п., потом на вечернюю трапезу мы шли к маме в ешиву, ночевали там, ели утреннюю трапезу и шли домой (старшие брат с сестрой уже были женаты к тому времени). Это было очень неудобно – нам с Малкой приходилось прятаться, везде же парни… Мы даже не могли остаться, чтобы помочь маме – ведь ребята нередко заходили на кухню, чтобы попросить добавки.
Приготовить мы еще помогали, но на исходе Шаббата мама практически всегда оставалась одна. На Песах мама тоже готовила еду для американцев, которые не уезжали домой, а оставались в ешиве. Даже на Песах мы с сестрой все убирали сами, а на трапезы приходили к маме. Поэтому первые годы для нас были ничуть не легче, чем для остальных новых репатриантов.
Маме было важно, чтобы ее дети не чувствовали себя вторым сортом. Она старалась помочь максимально, как только могла. У нее были четкие приоритеты в жизни.
Она видела, что в Израиле, если хочешь хорошо женить ребенка, нужно купить квартиру. Именно поэтому она так тяжело работала – зарабатывала деньги на квартиры детям. И ей это удалось: буквально за несколько лет родители выплатили все долги за квартиру Сары. Бенциону они дали какую-то сумму денег на свадьбу, но квартиру – нет. «Ты – наследник, ты получишь все, что от нас останется» – говорила мама. Поэтому квартира не полагается. У мамы было сильно развито чувство справедливости. А свою квартиру они получили «в подарок» Свыше: в Израиле произошла большая инфляция, а банковская ссуда не была привязана к индексу цен, так что вместо 36 тысяч им пришлось заплатить… 36 шекелей.
Тогда папа сказал, что теперь уже не обязательно так тяжело работать, уже можно жить спокойно. Мама ответила: «У нас есть еще две девочки!» «Нужно же иметь битахон, что Б-г поможет!» – возразил папа. (Надо сказать, что прежде он этого не говорил. Он понимал, что нельзя надеяться на чудеса, а в первые годы после приезда, в той ситуации, женить детей без денег было бы слишком явным чудом, так что просто нелогично было бы говорить об этом. Битахон тоже должен опираться на какую-то реальность). Мама ответила: «Ты будешь выдавать замуж детей битахоном, а я – тяжелой работой».
Самыми тяжелыми были первые несколько лет. Эти было время, когда и денег не было вообще.
Как только они появлялись – сразу же уходили на погашение долгов. Я помню, как я постоянно сидела с чужими детьми, и была очень рада, когда меня приглашали – на эти деньги мы покупали хлеб. Надо сказать, что мама всегда записывала, сколько денег мы ей давали, и всегда говорила, что она как бы берет у нас в долг, и потом вернет. И, действительно, из этих денег она потом покупала нам необходимые вещи.
Причем у меня никогда не было ощущения, что эти деньги, поскольку заработаны моим трудом – мои. Все было общее.
Наоборот, всегда было ощущение, что нужно всем помогать. Мы с Малкой все время приходили к старшим брату и сестре: у них же маленькие дети, им нужно помочь! Однажды Сара сломала руку, и ей тяжело было управляться с делами. В то время мама вставала еще раньше, чем обычно, приходила к Саре, одевала и собирала всех детей, и отводила в садик, чтобы Сара могла спокойно пойти на работу.
Через несколько лет произошло тяжелое событие.
Сначала мама несколько раз упала, но списала это на неудобную обувь. А через пару дней она проснулась ночью с сильной головной болью. Папа сразу позвонил нашему знакомому врачу, доктору Цацкесу, и тот велел немедленно везти маму в больницу. По дороге в больницу мама потеряла сознание. Это было кровоизлияние в мозг.
Надо сказать, что родители нас не разбудили, и утром мы с Малкой проснулись, оделись и, ничего не подозревая, пошли в школу. Только вернувшись к обеду, мы узнали от папы, что произошло. Мы поехали в больницу и едва узнали маму. Это просто была не она. И она по-прежнему была без сознания. Мы сидели около мамы и беспрерывно читали Теилим. Врачи сомневались, придет ли она в себя вообще. Но через несколько дней она очнулась.
В то время светских (в том числе и врачей) нельзя было заподозрить в любви к религиозным. Но это было такое явное чудо, что один из врачей подошел к нам и сказал: «У нее было очень мало шансов. Она проснулась потому, что вы так сильно молились!»
Тем не менее, врачи были очень пессимистичны в своих прогнозах. Они считали, что после такого тяжелого инсульта мама вряд ли сможет восстановиться до конца. Однако, с Б-жьей помощью, в течение года она полностью вернулась к нормальной жизни. Но после этого, конечно, уже не работала так напряженно.
Основной маминой работой была работа в колледже «Бейт-Яаков» (который сейчас называется «семинар а-Яшан»).
Она была лаборанткой – помогала учительницам по физике и химии проводить разные опыты. Религиозная женщина, разбирающаяся в физике и химии, – это была редкость. Мама не только готовила материалы для опытов – она самим учительницам все объясняла и рассказывала, как что работает и почему. Она знала гораздо больше, чем сами эти учительницы.
Обычно лаборанта никто не знает. Мамина же лаборатория была самым популярным местом в школе.
Все, кто учились там в то время, хорошо помнят маму. Мама была очень ответственным человеком. Например, она собирала все классные журналы. Мне рассказали женщины, которые тогда были там ученицами: однажды они решили спрятать от учительницы журнал. Мама же увидела его случайно, взяла и, конечно же, отнесла на место.
Она приходила на работу с кучей полезных мелочей: нитками, иголками, аптечкой «первой медицинской помощи» (еще во время войны мама прошла курс первой помощи, и умела ее оказывать), запасом бутербродов – все для девочек. Если кто-то плохо себя чувствовал, ее посылали к маме.
И вот, скажем, приходит девочка к маме и говорит, что у нее болит голова и ей нужен «акамоль» (популярное обезболивающее – парацетамол). Сначала мама читала ей лекцию, минимум на пятнадцать минут, что, во-первых, женщина должна уметь терпеть. Как она собирается потом рожать, если головную боль не может вытерпеть?! Кроме того, «акамоль» плохо влияет на печень, и, в принципе, не нужно приучаться к лекарствам. И вообще, может быть, она не попила достаточно или не позавтракала.
Мама начинала объяснять, как нужно правильно питаться, давала девочке добавочный бутерброд – и только потом, если действительно было нужно, давала «акамоль».
Если мама видела, что какая-то девочка бросила на пол бумажку, она подходила к ней и начинала объяснять, что так нельзя себя вести, это неправильно, нужно поднять и выбросить в мусор.
Однако все это было потому, что мама переживала за девочек, как за своих.
И ученицы «Бейт-Яакова» чувствовали эту чуткость, эту отзывчивость. Они ощущали, что мама относится к ним, как к дочкам. Приходили к ней не только за таблеткой или ниткой, но и в случае, если чего-то не понимали по физике или химии, и когда им нужен был совет, психологическая поддержка. Они обожали маму. Все приглашали ее на свадьбы, и она ходила ко всем на свадьбы.
продолжение следует
