Глава VI
Как я уже рассказала вам, договоренность об обручении моей доченьки была достигнута, когда мы считали, что сын процветает. Но после того, как все обернулось так несчастливо, мысль выдать ее за берлинца стала мне отвратительна. Кроме того, Лейб рассказал, что жених был намного беднее, чем он писал ранее. Сын хотел предупредить меня об этом с самого начала, но поскольку уже тогда он испытывал денежные затруднения, а родители этого молодого человека помогли ему деньгами (что только способствовало его дальнейшему краху), он чувствовал себя обязанным писать о женихе одобрительно.
Я решила посоветоваться с моими друзьями и другими опытными людьми, ибо срок несчастной свадьбы быстро приближался. Из Берлина меня известили, что весь капитал жениха равнялся 3500 талерам плюс половина дома, после чего я сочла себя вправе разорвать соглашение, сославшись на то, что обещания, содержавшиеся в договоренности о помолвке, не были выполнены.
Обмен письмами, требованиями и контртребованиями занял более года, и в конце концов – Б-г мне судья – меня буквально за волосы втянули в эту историю, и я была вынуждена повезти дочь в Берлин и выдать там ее замуж.
Приданое ее было положено в банк под процент в Гамбурге, приданое жениха тоже было отдано в руки заслуживающих доверия берлинцев под процент. Хотя я отправлялась в Берлин без всякой радости, – не только из-за сына Лейба, но и потому что перспектива этого брака не радовала меня, – однако я превозмогла себя и не допустила никаких промахов, которые могли бы отравить жизнь моего ребенка.
Я помирилась с Лейбом. Его участь была достойна сожаления. Ведь он делал все, что мог, – можно сказать, с ног сбился, стараясь выпутаться (о результатах я уже говорила). Хотя меня томили дурные предчувствия, я твердо решила не показывать, как удручена. Поэтому свадьба была веселой, и все было честь по чести. Богач Иегуда Берлин, его супруга и все друзья его дома почтили нас своим присутствием на свадебной церемонии – ко всеобщему великому удивлению, ибо до сих пор Берлин никогда не снисходил до личного присутствия на свадьбах венских евреев. Он сделал невесте дорогой подарок, а после свадьбы дал в честь молодоженов пышный обед.
После свадьбы мы стали собираться восвояси; я уезжала с тяжелым сердцем, ибо судьба сына все еще не выходила у меня из головы. Все же я цеплялась за надежду, что Б-г придет ему на помощь.
Итак, я простилась со своей доброй и милой дочуркой, и мы выехали в Гамбург. Увы, больше я ее никогда не видела. Словами не описать, как трудно было нам расставаться: как будто мы знали, что в этом мире уже не свидимся! Так и получилось: мы простились навек!
По прибытии домой я с каждой почтой стала получать письма от доченьки, и, казалось, это были счастливые письма. Хотя она тоже беспокоилась и огорчалась из-за Лейба, но добрая и благочестивая девочка ни словом не касалась этой темы, стараясь оградить меня от новых печалей. Она схоронила это горе в собственном сердце.
Положение Лейба быстро сделалось таким, что ему было необходимо покинуть Берлин. Он нашел убежище в Альтене, под защитой Президента. Хотя Альтена находилась под властью Дании, ею управлял Президент. Находясь в Альтене, Лейб был вне досягаемости своих гамбургских кредиторов.
Пусть страдания, которые я перенесла, горюя о его судьбе, и неприятности, которые причинили его кредиторы, будут зачтены мне как наказание за грехи! Ежедневно мне приходилось отрывать деньги от себя и детей, чтобы платить по счетам сына.
Затем мой сын тяжело заболел, и я ежедневно посылала в Альтену двух врачей, а также людей, чтобы ухаживать за больным. Это тоже стоило больших денег. Но в конце концов Лейб поправился.
В это время в Берлине заболела моя добрая доченька Генделе, и к моему ужасному горю и горю всех ее знавших эта юная девушка умерла! Кара эта была больше, чем я могла вынести! Такой чудный, искренний ребенок, тонкая и изящная, как сосенка, полная невинной любви и благочестия, напоминающая святых женщин иудейского племени. Весь Берлин оплакивал ее! Очень горевала и свекровь, любившая ее как собственную дочь. Но материнского сердца это не исцелило. Ведь прошло всего 17 недель после ее свадьбы! Но не стану вновь бередить свои раны…
Прошло семь дней траура, и Лейб прислал мне письмо, в котором просил приехать в Альтену.
Я отправилась к нему. Мы оба поплакали. Он старался утешить меня как мог. Потом он сказал: «Мамочка, чем кончится мое плачевное положение? Я – молодой человек, а мне приходится томиться здесь в бездействии. Моя дорогая сестра умерла бездетной, поэтому муж ее обязан возвратить приданое, которое пойдет моим братьям. Если они в последний раз пожалеют меня и помогут из этих денег, чтобы я удовлетворил претензии кредиторов и смог вернуться в Гамбург, верю, что с Б-жьей помощью я смогу снова встать на ноги».
Сердце мое сжалось при этих словах; горькие слезы помешали ответить. Наконец я сказала: «Как могло тебе в голову прийти так обидеть своих братьев? Ты прекрасно знаешь, что они уже и так пострадали из-за тебя. По правде говоря, они до сих пор не могут оправиться от того ущерба. А сейчас, когда немного омытых слезами денег возвращается к ним, ты хочешь их выхватить, чтоб они оторвали их от сердца, которое и так горько обижено».
Целый час мы спорили, кричали и жаловались друг на друга, и наконец слова иссякли.
Молча я завернулась в свою гамбургскую шаль и пошла домой в слезах и с тяжелым сердцем. Ни словом я не обмолвилась об этом случае в разговорах с детьми, но Лейб послал за братьями и так донимал их своими просьбами и мольбами, что эти великодушные люди обещали выполнить его желание.
Вскоре он договорился со своими кредиторами и вернулся ко мне в Гамбург. Как только его тесть узнал об этом, он отправил свою дочь, жену Лейба, вместе с их ребенком ко мне, и стал давать своей дочери два рейхсталера в неделю на булавки. Мне ничего не оставалось, как принять их всех и постараться быть с ними приветливой.
В то время я занималась торговлей, и мой ежемесячный оборот составлял от пятисот до шестисот рейхсталеров. Дважды в год я ездила на Брауншвейгскую ярмарку и каждый раз получала несколько тысяч прибыли. Поэтому если бы меня оставили в покое, я скоро бы компенсировала убыток, который понесла из-за Лейба.
Дело мое процветало. Я заказывала товары в Голландии, закупала товары в Гамбурге, а продавала их в собственном магазине. Не щадя себя, я работала и летом, и зимой, сама ездила по делам и день-деньской бегала по городу.
Более того, я торговала и речным жемчугом. Я скупала его у евреев, сама отбирала и сортировала жемчужины, а потом перепродавала там, где, как я знала, на него был большой спрос. Кредиторы доверяли мне. Если бы во время сессии биржи мне понадобилось 20 тысяч рейхсталеров банко, я получила бы их!
Но все это было мне ни к чему. Я видела, как мой сын Лейб, человек благочестивый и добродетельный, знаток Талмуда, гибнет на моих глазах.
Однажды я сказала ему: «Увы, я не вижу для тебя будущего. Что до меня, у меня большое дело, даже больше, чем мне по силам. Давай, поработай на меня, а я стану платить тебе два процента от продаж». Лейб принял это предложение с большой радостью. Он так усердно принялся за работу, что мог бы вскоре встать на ноги, если бы его природные склонности не привели его к краху. Через моих клиентов он стал хорошо известен купцам, которые полностью ему доверяли. Почти все мое дело было в его руках.
