Пусть все, что я собираюсь написать, будет посвящено памяти моих родителей – Ружже Веры (Двейры-Ривки), Жанны Гельман, Хановича Абрама Михелевича и Гутман Александра Иосифовича и бабушки Флиер Цили Шевелевны.
Жила-была в Ленинграде семья – мама Хана, папа Залман и дочка Хая (Жанна)… У них были многочисленные родственники – в Ленинграде, в Шклове и других местечках. У мамы был старший и любимый брат (Михель), который жил неподалеку от них. Он часто приходил в гости, и все собирались вокруг большого круглого стола, сверху свисала лампа с золотистым абажуром, и все вели неспешную беседу. Иногда разговор велся вполголоса, потому как все помнили, что и у стен есть уши, разговор, в котором идиш перемешивался с русским, но идиша никто не стыдился, а скорее гордились им, как гордились еврейскими именами. Для всех них и идиш, и имена были словно признаком принадлежности к благородному, царскому роду.
Старший брат брал в руки скрипку, сестра садилась за рояль, остальные подпевали. Пели и романсы, и песни на идиш. Дети из обеих семей – Жанночка, Алик (Абраша) и Шевл – бегали, шумели, иногда подпевали. Семья была музыкальной, голоса у всех были от Б-га. Дед, в честь которого был назван один из сыновей, прекрасно пел и играл на скрипке и был кантором в синагоге, и перед каждой молитвой проигрывал все мелодии на скрипке.
А потом началась война. Опережая повестку, Михель отправился в военкомат и там он, никогда не воевавший, даже в гражданскую сумевший избежать призыва в Красную Армию, назвался офицером. В полной неразберихе первых дней никто не проверил его документы, а записали лейтенантом. Циля была в ужасе – еще бы, соврать о таком! Времена-то военные и за такое никто по головке не погладит, но – ничего не обнаружилось, и не обнаружится. Михель закончит войну подполковником, но, несмотря на все уговоры, в армии не останется. А пока он успокоил Цилю и объяснил, что если бы ждал повестки, то призвали бы его в ополчение простым солдатом, и тогда шансов вернуться у него практически не было бы. “У меня двое сыновей и ты, я обязан вернуться”.
Перед тем, как уходить на фронт, Михель, как старший брат (о, это чувство того, что он старший! Он всегда помнил об этом и передал это чувство ответственности уже своему старшему сыну) сумел записать детей всех родных в детский сад от своего завода, который уезжал в эвакуацию. Его жена (Циля) уезжала вместе с садиком воспитательницей. Так неразлучная троица поехала вместе в эвакуацию. Старшему (Алику) было 14, Жанночке 6, младшему 4. Родители и старенькая бабушка Жанны оставались в Ленинграде.
Убегая от немцев, детский сад переезжал несколько раз, их поезд не раз попадал под бомбежку, один раз их только погрузили на подводы, как оказалось, что немцы уже на окраине города и всех срочно вернули в вагон. В конце концов, они оказались в небольшой татарской деревушке в Сибири. Старшие помогали добывать еду для младших – ловили рыбу под льдом, собирали грибы, ягоды. Во многом спасала швейная машинка, которую Циля взяла с собой. За кувшин молока – пальто, за селедку – костюм…
Война была долгой и постепенно детский сад превращался в детский дом, а потом пришло письмо что Залман, хаин папа, который остался в Ленинграде, ушел за хлебом и не вернулся. Его нашли потом… замершего… Потом пришло письмо, что и бабушка умерла. Сразу после снятия блокады детский дом вернулся в Ленинград. Хаина мама – Ханочка – была очень слаба, много болела, сил заниматься дочкой у нее не было, все силы “съела” блокада. И потому, еще при ее жизни решили оформить опекунство. В 52-м Хана умерла.
Заботу над Хаей-Жанной взяла на себя ханина двоюродная сестра. Отношения с ней были не простыми, и девочка в основном пропадала в семье старшего брата Михеля. Его жена – Циля относилась к ней, как к своей дочке. Жанна увлеклась театром, художественным чтением, начала ездить на гастроли. Поначалу писала часто, подробно, письма приходили из разных концов Советского Союза. Она нигде подолгу не задерживалась, словно убегала от кого-то.
Иногда писала, что думает вернуться в Ленинград, но потом пришло письмо совсем издалека – из Благовещенска. Жанна писала, что решила пока остаться, что ей обещали квартиру и все налаживается.
Через несколько месяцев они получили письмо, что она болеет, болеет тяжело, той самой болезнью и …что ждет ребенка. Теперь уже ее старший брат (хоть и двоюродный, но это не важно, потому что он СТАРШИЙ), Алик, поехал на помощь. Жанне нельзя было беременеть, нельзя было рожать. Все это, каждый шаг, приближал ее к концу.
Летом Жанна родила девочку, родила раньше срока. Малышка была слабенькой, Жанночка тоже, но, несмотря на все уговоры врачей, продолжала кормить грудью…
К зиме ей стало лучше, казалось, что произошло чудо и болезнь отступила. Но в один из дней папа малышки вместе с родителями ехал в гости, был сильный гололед и им навстречу выехал грузовик…
Через несколько месяцев окончательно слегла Жанна и очень быстро ушла. Ее друзья нашли в записной книжке адрес Алика и вызвали его в Благовещенск.
В Ленинграде, за тем же круглым столом и под тем же абажуром с золотистой бахромой, собрался семейный совет. Надо было решить, кто забирает девочку к себе. О том, чтобы оставлять малышку в Доме Малютки, не могло быть и речи. Евреи своих детей не бросают, сказала Циля. У Алика с женой своих детей не было и было решено, что они и должны взять малышку.
Почти месяц Алик с Верой просидели в Благовещенске, пытаясь оформить все бумаги и забрать девочку, но ничего не получалось. Все время не хватало какой-нибудь бумажки. Было такое чувство, что отдавать малышку никто не собирается. Старая нянечка из Дома Малютки (тоже еврейка, у которой, как оказалось, все погибли в Катастрофу) под большим секретом рассказала, что все очень просто – директриса Дома Малютки собирается оформить опекунство и получить квартиру Жанны. Еще бы – отдельная квартира в центре города, просто лакомый кусочек…
В один из дней, когда они пришли навестить девочку, оказалось, что никого из начальства нет и старая нянечка (та самая, что рассказала правду) сказала им: “Берите малышку и уходите”. Это кажется невероятным, невозможным, но все получилось.
У Веры был знакомый депутат, он позвонил в аэропорт, обо всем договорился и им дали вывезти ребенка в Ленинград. А в Ленинграде родня собирала все, что необходимо. Кто-то достал ванночку, кто-то коляску, одежку. В аэропорту этот маленький перепуганный комочек, укутанный в шубу, ждали все. У евреев детей не бросают.
Малышка выросла. Ей никогда и ничего не рассказывали, потому что тогда быть приемным ребенком считалось стыдным. Она была свято уверена, что Алик и Вера ее родные родители, обожала бабушку Цилю, а бабушка Циля души в ней не чаяла, как когда-то в ее маме.
Как-то вечером, сидя за столом под тем самым абажуром с золотистой бахромой, она забралась на колени к папе (ох и уютно же там было) и сказала:
– Знаешь, ТАМ, НАВЕРХУ, души детей выбирают родителей, Он им разрешает; так вот, моя душа выбрала вас.
Такая вот судьба.
