Нить надежды – Шейндл в больнице

Глава 53. Шейндл в больнице

До сих пор, много лет спустя, Шейндл не может объяснить, как провела ту страшную ночь вне киббуца. Может быть, потому, что и день, последовавший за ней, был страшным, да и следующие дни и ночи. Холод, одиночество, голод – все это Шейндл еще могла бы выдержать. Но этот надлом – потеря веры в людей, были просто невыносимы. Сердечная боль была настолько глубокой и настоящей, что Шейндл хотелось умереть. Она просто не могла справиться с этим издевательским предательством. Шок был настолько велик, что она была не в состоянии анализировать ситуацию, сравнивать данные и делать выводы.

Несколько дней спустя Шейндл обнаружила себя в большой комнате с высоким потолком, на белой постели. Медсестра в белой косынке дружески улыбнулась ей и произнесла одно слово: “Наконец-то!”

Память Шейндл хранит бесконечное число деталей: цвет волос Зивы, морщинку на лбу Цви, улыбку учительницы Ханы, сердитое лицо ее заместительницы Рахель, косички Гиты, милое, любимое личико Либи, младшей сестрички, рассерженный взгляд папы, любящее прикосновение мамы… Но первые дни вне киббуца стерлись из памяти, не оставив ни обрывка воспоминания.

“Может, ты просто была в обмороке или что-то такое?” – спрашивают ее внуки. История ее жизни настолько потрясающе интересна и полна жизненных уроков, что они не хотят пропустить ни одной подробности.

“Может быть, может, так и было. То ли из-за холода, то ли из-за голода, а возможно – из-за того страшного надлома…”

Медсестры в больнице “Шаарей Цедек” тоже не знали подробностей. Как девушка с севера оказалась в Иерусалиме? Возможно, водитель, который подобрал ее, ехал в Иерусалим, и поэтому решил отвезти ее именно туда?

Дни в больнице Шейндл помнила прекрасно.

У медсестер было много вопросов, но больнее всего ее ударил простой вопрос об адресе проживания. Долгими часами Шейндл лежала в постели, уставившись в высокий потолок, и стараясь построить свои мысли, сформировать что-то определенное и ясное. “Видимо, – пытается объяснить Шейндл внукам, – выводы были слищком болезненными, и поэтому мои мысли кружились окольными путями, не стараясь заглянуть глубоко, не пытаясь честно взглянуть на бури, которые сотрясали мою жизнь, и сказать: “Шейндл, ты сделала ошибку. Вернись на верный путь!”

На самом деле, Шейндл пришла в себя очень быстро. В больнице не знали, что делать со здоровой больной, которая, кроме своего имени, не могла рассказать ничего внятного. Так Шейндл лежала в течение трех дней, сама не зная, здорова она или больна, куда ей идти отсюда, и, самое главное – кто она.

Через три дня Шейндл встала. У нее есть сумка, в которой находится все ее имущество. Где она? Неужели и это у нее отнято? Однако через пару минут поисков сумка нашлась в прикроватной тумбочке. Когда Шейндл вспоминает этот момент, ее глаза наполняются слезами. Как страшно ощущать себя одинокой, неприкаянной, не имеющей отношения ни к кому… Сумка, которую она привезла еще из Ломжи, представляла собой все, что у нее есть в мире. Единственная вещь, которая принадлежит ей. В тот момент Шейндл не помнила о стопке писем, которую Моше сунул ей в руки. В тот момент сумка была для нее только вместилищем нескольких личных вещей. Но, даже не зная о скрытом в ней сокровище, она ощутила, как сумка чуть-чуть согрела ее разбитое сердце.

Потом Шейндл открыла сумку и нашла письма.

С тех пор прошло много лет, Шейндл пережила множество испытаний и тягот, войн и страданий, множество слез орошало страницы писем, но мягкое тепло, которым дышали строчки в тот момент лихорадочного, страстного чтения, она не забудет никогда.

Шейндл сразу же растаяла от тепла, которое излучали слова, от искренней и глубокой любви, которая ощущалась между строк, от настоящей заботы и тревоги о ней и ее будущем. Шейндл почувствовала себя, как одинокий человек, находящийся на заброшенном острове, к которому вдруг приближается его близкий друг, крепко обнимает его и ведет его в надежное место. Неожиданно старая, полная боли, любовь к учительнице Хане захлестнула Шейндл с головой, чувства вдруг смешались, в сердце разразилась страшная война между двумя противоположными силами – любовью и ненавистью.

Это теплое дыхание было подобно сильному воспоминанию о чем-то любимом – о чем-то, что было и ушло. Сразу же после этого появился гнев. Шейндл помнит, как сейчас, как пыталась утишить его. Он был совершенно лишним и чуждым там, на фоне белых простыней больницы, без единого друга или даже знакомого лица рядом. Ей так хотелось предаться этому теплу, которым дышало каждое слово, точно, как раньше. Но из глубины поднимался пронзительный голос, предостерегавший и грозящий пальцем: “Нельзя! Тебе нельзя поддаваться! Ты не выдержишь еще одного разочарования!” Шейндл снова положила голову на подушку. Она совершенно запуталась. Письма были прижаты к груди.

Она ощутила  напряженные мышцы рук, сжатый кулак, и сразу же поняла, что даже против ее воли – сражение проиграно.

Девушка закрыла глаза. Лицо учительницы Ханы всплыло под закрытыми веками с удивительной ясностью. Она почувствовала, что те сильные горячие чувства, которые паутиной опутывали ее тогда, уже не существуют. Конечно же, приятное тепло разлилось по телу. Но личность, слова, беседы – все это было намного сильнее. Возможно, причиной этому был тот великий надлом, то ужасное разочарование, то невозможное унижение, то страшное открытие, насколько приятная улыбка, внимание и комплименты могут быть, порой, только злодейской бессердечной маской.

Несколько окрепшая, Шейндл снова села в постели. Дрожь пробежала по ее спине, когда она снова увидела знакомый до боли почерк. Но теперь она уже была более зрелой для того, чтобы видеть и слова, а не только завитки букв, смысл написанного, а не только его форму. Она уже могла читать сами фразы, а не перечитывать раз за разом сладостные слова: “Милая Шейндл!…”

Так Шейндл “проглатывала” письмо за письмом, страстно и жадно, как жаждущий путник в пустыне, дошедший до благодатного оазиса с чистой водой. Как будто заново прильнула к чудесному миру, из которого по глупости убежала.

В итоге решение проблемы нашлось в стенах больницы.

Зельма, главная медсестра больницы, которую тронуло положение девушки, вызвала Шейндл на серьезное собеседование. После недели колебаний и полученного согласия доктора Валлаха, главного врача больницы, Зельма приняла Шейндл на работу. Девушка стала помощницей медсестер: стелила постели, перевозила приборы с этажа на этаж на лифте, который в то время был настоящей диковинкой в Иерусалиме, при необходимости помогала больным и детям, делала все, что ее просили. Как и большая часть персонала, Шейндл жила в здании при больнице, которое целиком было предназначено для проживания медиков. Больница “Шаарей Цедек” была делом жизни для большинства ее работников. Сам доктор Валлах тоже жил при больнице и считал ее своим домом. Многие жители Иерусалима даже не знали, что больница имеет название “Шаарей Цедек”, все называли ее “больницей Валлаха”. Медсестра Зельма, приехавшая из Германии, тоже жила при больнице, и ее особая репутация, которая сохранялась за ней до последнего дня ее жизни, заставила Шейндл изо всех сил пожелать остаться в этом месте.

В это удивительное место попала Шейндл, как на остров спокойствия среди океана, полного бурь и огромных волн.

Вечерами Шейндл сидела в саду, окружавшем здание. Во всем Иерусалиме не было такого цветущего зеленого сада. Жителям города было тогда не до внешнего вида домов, посадки цветов и кустов вокруг дома их не очень интересовали. Газеты того времени описывают больницу “Шаарей Цедек”, как самое красивое здание в Иерусалиме.

Часы, проведенные с Зивой в коровнике, Шейндл могла заменить здесь прогулкой на задний двор больницы. Там паслись “коровы доктора Валлаха” – еще одно оригинальное нововведение немецкого врача, которое обеспечивало больнице молоко и молочные продукты, так, что в этом она совершенно не зависела от внешних поставщиков.

В больнице соблюдалась алаха – законы Торы. Еда была строго кошерной. Шейндл обнаружила, что она совершенно естественно и без всяких колебаний влилась в эту педантичную атмосферу. Учительницу Хану Шейндл пока боялась искать. Сейчас ей было спокойно и хорошо, и душа ее была сыта бурями и переворотами. Шейндл отложила в сторону прошлое, и жила только настоящим. Только одно письмо послала Шейндл, под влиянием медсестры Зельмы: письмо в Ломжу, своим родителям. Она подробно описала то замечательное место, где находится, и дала им свой почтовый адрес. Дни проходили в спокойной, благословенной рутине, полной активной деятельности. Вплоть до того дня – пятницы, 17-го Ава 5689 (1929) г.

перевод: г-жа Лея Шухман